Карел Чапек
Об американизме.
Письмо издателю газеты "Нью-Йорк Санди Таймс"

    Дорогой сэр, я высказал одному выдающемуся американцу свои сомнения по поводу идеалов американизма; не знаю, каким образом это дошло до Вашего слуха, но теперь Вы просите, чтобы я повторил свои критические замечания, обращаясь к американским читателям. Представьте, что я это сделаю, и затем решусь приехать в Америку, чтобы посмотреть, насколько мои представления соответствуют истине. Можете ли Вы поручиться, что, вступив на американскую почву, я не буду тут же разорван на четыре части четырьмя "фордами"? Или что я не буду повешен на железобетонной шестидесятичетырехэтажной двухсоттридцатиметровой виселице, сооруженной за двадцать семь с половиной минут? Пусть же вся ответственность падет на Вашу голову. А теперь я начинаю.
    Конечно, я не был в Америке, но зато с великим вниманием читал массу статей об Америке, большей частью написанных европейцами; ведь никто не может быть так безумно воодушевлен Новым Светом, как тот европеец, что провел там несколько месяцев и не был задавлен автомобилем. Старые американцы, с которыми мне доводилось встретиться в Европе, обычно отзываются об Америке куда скептичнее новоиспеченных янки, гордящихся тем, что их перестали считать greenhorn'ами, больше чем своей первородной человеческой душой. Мне кажется, что американские идеалы гораздо опаснее для нас, европейцев, чем для коренных американцев.
    Я не спрашиваю, хороши ли американские идеалы для Америки, меня интересует, хороши ли они для Европы. Моя постановка вопроса такова: следует ли Европе американизироваться, как это себе представляют многие. Есть люди, которые хотят, чтобы когда-нибудь Америка приобщила к цивилизации старую Европу, как некогда Европа приобщила к цивилизации старую империю ацтеков. Признаюсь, меня такая перспектива пугает не меньше, чем древних ацтеков пугали культурные идеалы европейских завоевателей, и на своем ацтекском языке я готов издать боевой клич против угрозы, нависшей над нашей европейской резервацией.
    Мне следовало бы, вероятно, начать с культурных идеалов, но, если вы позволите, я начну с чего-то более простого, а именно с 
кирпичей и работы каменщика. Я строил себе домик, маленький, желто-белый, точно яйцо всмятку; вы не имеете представления, 
какое это в Европе сложное дело. Прежде, чем домик был готов, мы пережили забастовки каменщиков, плотников, столяров, паркеточников и кровельщиков; строительство домика превратилось в двухлетнюю социальную войну. Если кто-нибудь вообще работал, у людей было достаточно времени, чтобы между укладкой двух кирпичей немного поболтать, выпить пива, сплюнуть и почесать спину. Два года я ходил смотреть, как строится мой домик.       Это была частичка моей личной биографии; мое отношение к домику постепенно становилось безмерно интимным. На протяжении этих двух лет я узнал массу подробностей о труде и жизни каменщиков, столяров, трактирщиков и других волосатых, серьезных и склонных к шутке мужчин. Все это замуровано меж кирпичами и балками моего домика; надеюсь, вы поймете, что после стольких трудностей я привязался к нему всей душой, стал отъявленным патриотом и не променял бы этот домик ни на какой другой.
    Так вот, в Америке вы, должно быть, построили бы такой домик за три дня; приехали бы на своих "фордах" с готовой железной 
конструкцией, подтянули несколько гаек, насыпали в каркас несколько мешков цемента, влезли бы в свои "форды" и поехали бы
строить в какое-нибудь другое место. Это было бы куда дешевле и быстрее; все это имело бы технические и экономические преимущества; но у меня есть ощущение, что я чувствовал бы себя в своем домике в меньшей степени дома, если бы он возник с такой неестественной быстротой. Помните, как Гомер описывает щит Ахиллеса? Потребовалась целая песнь "Илиады", чтобы слепой поэт изобразил, как делался этот щит; вы в Америке за день отлили бы и смонтировали десять тысяч таких щитов; допускаю, что так можно дешево и успешно делать щиты, но "Илиаду" так не сделаешь. Дело в том, что мой домик так же, как Ахиллесов щит, не только результат труда, но главное - результат тяжелой и тем не менее веселой жизни.
    В Европе до сих пор вещи возникают медленно; возможно, американский портной сошьет три пиджака за то время, пока наш сошьет один; вполне возможно, что и заработает американский портной в три раза больше, чем наш, но спрашивается, получит ли он трехкратную порцию жизни, влюблен ли в три раза сильнее, чем наш портновский подмастерье, исполнит ли, насвистывая при работе, в три раза больше песенок и нарожает ли в три раза больше детишек. Насколько я знаю, американская "efficiency" касается увеличения производительности, а не приумножения жизни. Это правда, что человек работает, чтобы жить, но, как мне кажется, он живет и в те минуты, когда работает. Можно сказать, что европеец - очень малопродуктивная машина; но все дело в том, что он вообще не машина. Если он работает каменщиком, то не для того, чтобы класть кирпичи, а для того, чтобы при этом рассуждать о политике или о вчерашнем дне, пить пиво, не являться на работу после воскресений и праздников, и вообще вести широкую жизнь заправского каменщика. Я думаю, он не пожалел бы крепкого словца для того, кто попытался бы ему доказывать, что высшее назначение каменщика - спешка.
    Спешка, скорость! Вот новое евангелие, исповедовать которое нас постоянно призывают с другой стороны океана. Если хотите 
быть богатыми, увеличьте скорость и продуктивность. Избавьтесь от ненужных речей, откажитесь от отдыха и ускорьте темп труда! 
    Ценность человека измеряется исключительно показателями его производительности! - Не знаю, живут ли в самом деле американцы под кнутом этого девиза; однако именно этот девиз навязывают нам американизированные европейцы в качестве программы прогрессивной реконструкции Европы. Но еще вопрос, могут ли спешка и количество в самом деле быть единственными мерилами активности. Есть вещи - и как раз старая Европа до сих пор обладает ими в изобилии, - которые очень трудно измерять единицами труда. Мысли философа мы не оценим тем, сколько их произведено за час. Ценность произведения искусства не исчисляется временем, необходимым для создания статуи или стихотворения. Наоборот, человек должен никуда не спешить, чтобы создавать такие вещи. Европа не слишком спешила в ту пору, когда создавала свои кафедральные соборы и философские системы.Человек, желающий что-то придумать, не мчится куда-то сломя голову и не смотрит то и дело на часы, а скорее похож на бездельника, который бьет баклуши. Думаю, что ваш Уильям Джеймс тоже казался своему окружению немного лентяем. Готов побиться об заклад, что ваш Уолт Уитмен при жизни пользовался дурной славой лежебоки и дармоеда, когда со своей развевающейся гривой бродил по Хобокену.
    Путешествуя по старой Европе, диву даешься, как неторопливы были люди, повсеместно оставившие здесь великий след. Мужи, 
совершавшие революции берегли время. Некоторые величайшие проявления человеческого духа возникли только в результате неслыханной траты времени. Европа бросала время на ветер в течение многих тысяч лет; в этом источник ее неисчерпаемой творческой силы. Я слышал об одном великом американце, у которого в Европе была масса дел. В поезде он диктовал своему секретарю письма, в автомобиле проводил пресс-конференции, во время обеда устраивал совещания. Мы, примитивные европейцы, во время обеда обычно едим, точно так же, как на концертах обычно слушаем музыку; на то и другое мы, возможно, зря тратим время, но, право, не тратим зря свою жизнь. Можно говорить о великодушной лени, одарившей Европу некоторыми из ее высочайших духовных ценностей. Для полноценного восприятия жизни необходима известная леность. Человек, который очень спешит, несомненно, достигает цели, но лишь той ценой, что не заметит тысячи вещей, встретившихся ему на пути.
    Другой девиз, который новая Америка вывозит в жалкую Европу, - это великое слово Успех. Начни лифтбоем и стань стальным или хлопковым королем! Каждый день думай, как выбиться в люди! Успех - цель и смысл жизни! Право, вызывает тревогу, как быстро этот лозунг начинает деморализовывать Европу. Дело в том, что у этой старой части света есть известная героическая традиция; люди здесь жили и умирали за веру или правду или за другие в какой-то мере иррациональные вещи, но не во имя успеха. Святые и герои не относятся к числу тех, кто хочет "выбиться в люди"; есть такие поступки и цели, ради которых заранее приходится пожертвовать успехом. Одно из достоинств Европы заключается в том, что Шекспир не добился успеха и не стал, например, крупным судовладельцем или что Бетховен не добился успеха и не стал крупнейшим производителем дешевых хлопчатобумажных тканей. Бальзак тщетно пытался стать богачом; к счастью для читающего мира он не добился успеха и так никогда и не вылез из долгов. Сумасбродная Европа умела интересоваться тысячами вещей, не связанными ни с каким успехом; эти вещи остались, меж тем как все успехи, которые знала история, провалились в тартарары. Сколько осталось бы неосуществленных замыслов, если бы те, кто их воплотил, думали об успехе! Если бы мы судили о людях по их успехам, оказалось бы, что девяносто человек из ста ожидала в жизни скорее неудача, чем успех, и что едва ли один из тысячи отважился бы сказать, что в самом деле добился успеха. Европейская мораль уже со времен царя Креза утверждает иные жизненные ценности; если я не ошибаюсь, она то и дело говорит, основываясь на своем древнем опыте, о тщете всех успехов и призывает нас искать более высокие и постоянные ценности. И право, у нас до сих пор не пропала охота к таким поискам.
    Третий девиз, угрожающий нам - Количество. Люди, приезжающие из Америки, привозят с собой странную и фантастическую веру, что только самое большое достаточно велико. Если нужно построить гостиницу, это обязательно должна быть Самая Большая гостиница на свете. Нашего внимания заслуживает лишь все самое большое. Творца, создавшего наш мир, судя по всему, не затронула эта гигантомания, ибо он не сделал нашу Землю самым большим из небесных тел. Творец Европы сделал ее маленькой и еще разделил на малые части, чтобы наше сердце радовалось не величине, а разнообразию. Америка коррумпирует нас своим пристрастием к большим числам. Европа утратит самое себя, как только усвоит этот фанатизм размеров. Ее мера не количество, а совершенство. Это прекрасная Венера, а не Статуя Свободы.
    Впрочем - достаточно. Я мог бы упомянуть еще дюжину идеалов, которые мы, европейские туземцы, считаем американскими, - двенадцатый назывался бы Доллар. Но это был бы уже другой разговор, а место, которое Вы обещали мне отвести в своей газете, исчерпано; итак, я кончаю тем, с чего люди более проницательные и более меня увлеченные политикой, вероятно, начали бы.

Перевел с чешского О.Малевич.